Nikitin3

лую горенку, ужели бы я отказался с нею проститься?.
. Признаюсь, во мне, все-таки, таится
задняя мысль, что эти страницы могут попасть
в чьи-либо руки. Я не смею высказать того,
что творится теперь и что творилось прежде
в моей душе. . . Дорого мне стоило сдержать
свое честное слово, много я вынес тоски и борьбы,
но— я его сдержал: я уже не видал более
милой Наташи. . . Только уехать отсюда нужно
скорге, непременно скорее, иначе силы мои упадут.
Итак — в город. И потянется снова однообразная
семинарская жизнь. И пойдут бесконечные
уроки, замечания, выговоры и. .. полно
заранее горевать! До свидания, родной мой уголок!
Спасибо тебе за приют, за тот покзй, которым
ты меня окружал. Быть может, по прошествии
года, снова приведет меня бог сидеть
у этого, отворенного в сад, окна, смотреть на
эту темную зелень и вдыхать запах росистой
травы, и, быть может, снова войдет в мою комнату,
как входит она теперь, наша молчаливая
кухарка и молвит, почесывая по привычке спину:
«Василий Иваныч! самовар подали. Иди! ..»
1 сентября
Ну, вот мы и в городе. Стоим покамест на
прежней квартире, в старом домишке сварливой,
неопрятной мещанки, которая, узнав, что я
не буду более ее жильцом, насчитывает на батюшку
лишние два рубля. «Давай, — говорит,—
давай. Небось, не обеднеете! Вы сами
дерете с живого и с мертвого. . .» Батюшка уже
был у профессора и условился с ним в цене, но
что-то хмурит брови: верно, моя новая квартира
обойдется ему не дешево. Яблочкин ушел
от меня недавно. Не знаю, потому ли, что я
его несколько времени не видал, лицо его показалось
мне страшно худо и бледно. Но как
он бывает хорош, когда начинает с увлечением
о чем-нибудь говорить! Голубые глаза горят,
щеки покрываются яркою краскою, белокурые,
вьющиеся от природы волосы закидываются назад
и открывают белый, широкий лоб. Сообразно
настроению души, черты лица меняются
ежеминутно. Во время разговора все члены его
приходят в движение.
«А, Белозерский! — воскликнул он, отворяя
дверь в мою комнату, — приехал? ну, молодец!
Давай руку. Эх, дружище! как тебя в деревнето
откормили; вот что значит батюшкин да матушкин
сынок, не то что наш брат, сын пономаря
и круглый сирота. Как поживаешь?»
— Попрежнему, — отвечал я.
«С одинаковым душевным спокойствием?
Ну, и прекрасно. Это в тебе наследственная
добродетель. Отец твой, как ты сам не раз говорил,
тоже ничем не возмущается. Главное, ты
умный и добрый малый, за что я от души тебя
люблю. А знаешь ли что? Ha-днях я познакомился
с одним молодым человеком, окончившим
курс в Московском университете; он служит
здесь чиновником. У него прекрасная библиотека.
Хочешь, душа моя, читать? как сыр
в масле будем кататься».
— Еще бы не хотеть! Давай только книг
получше!
«Ох, ты] получше. . . вкус-то у тебя немножко
испорчен. Ну, да исправится со временем,
ничего».
— Где ты провел каникулы?
«В деревне одного помещика. Учил его ротозея-сынишку
первым четырем правилам арифметики.
Ну, душа моя, помещик! Представь
себе откормленного на убой быка, с черными
щетинистыми усами, с угреватым расплывшимся
лицом, — вот его портрет. Чем, ты думаешь,
он занимается? Лежит на мягком диване, в вязаной
красной ермолке, в шелковом халате,
в пестрых туфлях, и насвистывает разные марши.
«Гришка! Подай трубку!..» Заметь: стол
стоит у его изголовья, на столе табак и трубка.
Чего бы, кажется, кричать? Этот Гришка до
того загнан и запуган, что совсем почти потерял
дар слова и движется с потупленною головою и
унылым лицом, как живая кукла. Такой проклятый
бык, ни одного журнала не выписывает!
Дочка у него тоже замечательное в своем роде
создание: раздавит кто-нибудь при ней муху —
она чуть не падает в обморок; увидит на своем
платье козявку — поднимает крик. Однажды вечером
влетел в комнату жук. Барышня взвизгнула.
Сенные девки, с вениками и с полотенцами
в руках, начали метаться из угла в угол
за бедным насекомым. Наконец, победа была
одержана: жук вылетел в окно. Барышня приняла
лавровишневых капель и легла в пэстель.
В доме все притаило дыхание; даже бык на некоторое
время перестал насвистывать свои
марши. . .»
— Ну, что ж, ты не поссорился с ними?
«Нет, выдержал. А солоно было! На первых
порах барину угодно было посылать меня за
водой. «Молодой человек, принесите-ка мне
воды!» Я ограничивался тем, что передавал его
приказания в переднюю:— Григорий! барин
требует воды. — Или: «молодой человек, набейте-ка
мне трубку!» Я опять отправлялся в
переднюю: — Григорий! барин требует трубку.
— И тому подобное. С этого времени барская
спесь перестала рассчитывать на мою хо­