Nikitin3

сосновой смолы. Федор Федорович, вероятно,
чувствовал себя не совсем ловко в ожидании
прихода своего начальника. Он торопливо ходил
по классу, потирая руки и время от времени
поправляя на себе черный фрак, хотя, правду
сказать, поправлять его было нечего: он был
застегнут по форме, от первой до последней
пуговицы. Сидевший у порога на заднем столе
ученик, с лицом, вполовину обращенным к двери,
с беспокойным выражением в глазах, напрягал
чуткий слух, стараясь уловить звуки
знакомой ему поступи, чтобы отворить во-время
дверь, что удалось ему сделать как нельзя
лучше. «Гм! .. гм! . . У вас тут что-то скверно
пахнет. . .» — сказал отец-ректор, опираясь на
свою камышевую трость и оборачивая голову
налево и направо. — «Да-с, есть немножко», —
почтительно отвечал Федор Федорович и тоже,
верно по сочувствию, оборотил голову налево и
направо и пододвинул к столу покойное кресло.
Одежда отца-ректора была на лисьем меху и
на меху просторная обувь. Он отдал одному
ученику свою трость, который поставил ее в
передний угол, и осторожно опустился в кресло,
придерживаясь обеими руками за его выгнутые
бока. «Удобно ли вам сидеть? не прикажете ли
поправить стол?»— сказал Федор Федорович.
— «Нет, ничего. Ну, что ж, начнем теперь,
начнем». — В эту минуту пришли еще два профессора
и, после обычных поклонов, скромно заняли
свои места. Отец-ректор развернул список
учеников и положил на стол билеты. Начались
вызовы. Мне пришлось отвечать третьим, именно:
о памяти. «Отличусь», — думал я, взглянув
на билет, и, действительно, отличился: прочитал
несколько строк так бегло, что отец-ректор
пришел в изумление. «Погоди, погоди! .Я ничего
не разберу. Говори раздельнее». Н повиновался.
«Ну, что ж, хорошо, весьма хорошо! . .
11овтори о достоинствах памяти».
— Достоинства памяти редко соединяются
между собою в одинаковой мере, особенно легкость
с крепостию и верностию, но постоянным
упражнением памяти они могут быть приобретаемы
до известной степени и часто доводимы
до необыкновенного совершенства. В древние
и новые времена встречались примеры. . .
«Чей ты сын?»
— Священника.
«Ну, что ж, учись, учись. Хорошо. Вот и
выйдешь в люди. Ступай!»
Я повернулся.
«Погоди! Зачем у тебя волосы так длинны?
Щегольство на уме, а? Так, так! Остригись,
непременно остригись. Сколько тебе лет?»
— 19 лет.
«Так, щегольство. Ну, смотри, учись».
Он обратился к Федору Федоровичу и спросил
его вполголоса: «Каков он у вас?»
— Поведения и прилежания примерного.
Способностей превосходных, — последовал ответ
вполголоса. Я боялся, что улыбнусь, и прикусил
губу. «Хвали, — подумал я, — понимаю, в
чем тут дело». Как бы то ни было, сев на свое
место, я порадовался, что отделался благополучно.
Ученики выходили по вызову друг за другом.
И вот один малый, впрочем неглупый
(относительно), замялся и стал втупик.
«Ну, что ж. Вот и дурак. Повтори, что прочитал».
— Хотя творчество фантазии, как свободное
преобразование представлений, не стесняется
необходимостию строго следовать закону
истины, однакож, показуясь представлениями,
взятыми из действительности, оно тем самым
примыкает уже к миру действительному. Оно
только расширяет действительность до правдоподобия
и возможности. . .
«Что ты разумеешь под словом: показуясь?»
— Слово: проявляясь.
«Ну, хорошо. Объясни, как это расширяется
действительность до правдоподобия?»
Ученик молчал.
«Ну, что ж, объясни».
Опять молчание.
«Вот и дурак. Ведь тебе объясняли?»
— Объясняли.
«Ну, что ж молчишь?»
— Забыл.
Федор Федорович двигал бровями, делал
ему какие-то непонятные знаки рукой. Ничто не
помогало. Не утерпел он — и слова два шепнул.
«Нет, что ж, подсказывать не надо».
«Вы напрасно затрудняетесь, — сказал ученику
один из профессоров. — «Юрия Милославского»
читали ?»
— Читал.
«Что ж там — действительность или правдоподобие?»
— Действительность.
«Почему вы так -думаете?»
— Это исторический роман.
«Нет, что ж, дурак! Положительный дурак»,
— сказал отец-ректор и махнул рукою.
История в этом роде повторилась со многими.
Едва доходило дело до объяснений и примеров,
ученики становились втупик.
В числе других вышел ученик 2-го разряда,
очень молодой, красивый и застенчивый, за что
товарищи прозвали его «прелестною Машень­