Nikitin3

«Ты здесь? — сказал он, открывая свои впалые
глаза, под которыми образовались синие
круги. — Умираю, В ася ... все кончено!» Он хо-'
тел протянуть мне свою руку, но бессильная
рука, как плеть, упала на постель. Я сел подле
него на табуретку. В комнате была тишина.
Пасмурный день слабо освещал ее мрачные стены.
На дворе шел дождь, и его крупные капли,
заносимые ветром, звонко ударялись об стекла.
Яблочкин дышал тяжело и неровно.
«Коротка была, — сказал он, — моя жизнь,
и эта бедная жизнь обрывается в самую лучшую
пору, как недопетая песня на самом задушевном
стихе. Прощай, университет! Прощайте, мои
молчаливые друзья, мои дорогие, любимые книги!
.. Ах, как мне тяжело! . . Дай мне, Вася,
свою руку...»
Я понял, что приближается страшная минута.
— Друг мой, — сказал я, не удерживая более
своих слез и тихо пожимая его холодные
пальцы, — теперь тебе не время думать о земном.
Видно так угодно богу, что выпадает нам
та или другая доля. Его бесконечная любовь
имеет свои цели. . .
«Помоги мне сесть». Я приподнял его и подложил
ему сзади подушку.
«Хорошо, — сказал он, — спасибо. . . Вася,
Вася! У меня нет даже матери, которой я послал
бы свой прощальный вздох. Я круглый сирота!
На что мне они, — эти лица, которые меня
здесь окружают? Какая у меня с ними
связь?»
— А разве я тебя не люблю? разве я не
буду тебя помнить и за тебя молиться?
«Я знаю, знаю. У тебя добрая душа. . .» Голова
его была свешена на грудь, неопределенный
взгляд устремлен в сторону. Он говорил:
Чиста моя вера,
Как пламя молитвы,
Но, боже! и вере
Могила темна...
— Алеша! друг мой!— сказал я, — зачем
это сомнение?
Он посмотрел на меня задумчиво. «Что ты
сказал?»
— Зачем это сомнение? — повторил я.
«Это так. Грустно мне, мой милый! Слышишь,
как шумит ветер? Это он поет мне похоронную
песню. . . Скажи моей доброй старушке,
что я ее любил и за все ей благодарен. То же
скажи ее сыну. Пусть он учится. Тебе я дарю
все мои книги и тетрадки. Ах, как мне грустно!
.. Дай мне карандаш и клочок бумаги». У1
меня было в кармане то и другое, и я ему подал
и положил на его колени какую-то попавшуюся
мне пол руки книгу, чтобы ему удобнее
было писать. Он стал неразборчиво и медленно
водить карандашом. После пяти или шести написанных
им строк на бумагу упала с его ресницы
крупная слеза. Больной отдохнул немного
и снова взялся за карандаш.
«Устал я. .. — сказал он, прикладывая ко
лбу свою руку. — Возьми себе это на память о
моих последних минутах. Прочтешь дома».
— Спасибо тебе, — отвечал я и . положил бумагу
в карман.
Вдруг Яблочкин вздрогнул и остановил на
мне испуганный взгляд.
«Кто это сюда вошел? Выгони его!»
— Здесь никого нет, мой милый. — Я сел к
нему на кровать и обнял его одною рукою. —
Здесь никого нет. . .
«Как нет? Видишь, стоит весь в черном. . .
Выгони его. . .» Больной дрожал с головы до
ног. Я встал, прошелся до двери и снова сел на
свое место. — Я его вывел, — сказал я.
«Ну, хорошо». Яблочкин положил ко мне на
плечо свою голову. Бред' его усиливался.
«Горит! . . — вдруг он крикнул во весь голос
и протянул вперед свои исхудалые руки.—
Спасите! . .»
— Что ты, что ты? успокойся!.. — отвечал
я, прижимая его к своей груди.
«Стены горят. . . Мне душно в этих стенах! . .
Спасите!»
— Опомнись, опомнись,—говорил я, и грудь
моя надрывалась от рыданий. — Здесь все мирно.
И чужих здесь никого нет. Это я сижу с тобою,
я, Василий Белозерский, друг твой, готовый
за тебя лечь в могилу.
Дыхание Яблочкина становилось все тише и
тише. Руки холодели, но глаза приняли более
определенное выражение.
«Это ты, Вася?»
— Я, мой милый.
«Ступай в университет, а здесь. . .»
Голова его упала ко мне на плечо. Я послушал,
— не дышит. . . И тихо я опустил его на
подушку, перекрестил, закрыл ему глаза и склонился
на колени у изголовья его кровати. И
долго, долго текли из глаз моих горькие слезы.
Вот что он написал мне на память:
Вырыта заступом яма глубокая.
Жизнь невсселая, жизнь одинокая,
Жизнь бесприютная, жизнь терпеливая.
Жизнь, как осенняя ночь, молчаливая, —
Горько она, моя бедная, шла
И, как степной огонек, замерла.