Nikitin3

хоть во имя дружбы, если Вы не шутите этим
словом, — наговориться с Вами, наслушаться
Вас, чтобы потом долго, долго жить воспоминанием
всего слышанного. Неужели судьба откажет
мне и в этом наслаждении? Заметьте: слово
судьба я подчеркиваю. Под этим названием
я разумею не какое-нибудь разумное существо,
могучее и самовластное, а просто стечение более
или менее неблагоприятных обстоятельств, которые,
наперекор нашей воле, толкают нас не в
ту сторону, куда летят наши радужные надежды,
где живет наше беззаботное счастье. О, если бы
мы могли распоряжаться этими обстоятельствами
по своему произволу, тогда наша жизнь была
бы раем, тогда бы ее строй совершенно изменился
и не надрывал бы нашего сердца своим
безобразием, пошлостию и бессмыслием! Есть
счастливцы, которым счастье само дается в руки;
я не принадлежу к их числу. Вы говорите, что
я должен быть доволен, потому что одарен, и
проч., и проч. Пожалуйста, без комплиментов!
‘Язык друга должен быть прям и чистосердечен.
Если, действительно, я не так глуп, как
дурачок Емеля, то жизнь, которая удовлетворяет
его, не может удовлетворить меня. Кажется,
это очень ясно. В письме Вашем привело
меня в недоумение следующее выражение:
«Чтобы эта галиматья не валялась в Вашем
магазине, сожгите ее». . . Нечего сказать, достаточное
доверие к моему уму и чувству такта!
Правда, я однажды сжег письма дорогих мне
лиц, но Вы, наверное, не осудили бы меня, если
бы узнали причину этого истребления. Очевидно,
что Вы еще слишком мало меня знаете,
если предполагаете, что письмо Ваше может
валяться. . . Бог с Вами! . . Что касается меня,
я чувствую истинное наслаждение в эту минуту,
при мысли, что веду с Вами заочную беседу,
и уж никак не думаю, что письмо мое будет
валяться где-нибудь в Вашем доме, например,
в передней, под ногами горничной и тому под. . .
Кстати о письмах. Разве я не могу писать Вам
по почте? Перемолвиться словом только при
оказии, — это просто несносно! Нужно Вам сказать,
что письма, получаемые на мое имя, все
без исключения распечатываются мною самим;
в случае же моего отъезда, хранятся неприкосновенными
в моей конторке. Если можно, тогда
сообщите подробный адрес, если нет, да будет
так, как угодно судьбе (употребляю это слово
не без намерения). Я не помню такого тихого,
такого благодатного вечера, каким обязан я Вашим
милым строкам. (Теперь 10 часов.) Представьте:
передо мною лежит Ваше письмо,
с правой стороны остывает стакан чая, в глубине
комнаты полумрак, и в этом полумраке,
мне кажется, я узнаю знакомый улыбающийся
образ. . . Ай! ай! . . заговорился. . .
Всею душою преданный Вам
Ив. Никитин.
P. S. (Поутру.) Не могу утерпеть, чтобы
еще не написать Вам несколько строк. Пожалуйста,
отвечайте с почтою. Этот городишко, в
котором я живу, до того мне скучен и до того
мне надоел, что я рад бы из него убежать на
край света. Но, ради бога, пишите без пышных
фраз и без намеков. В Вас и во мне достаточно,
кажется, ума, чтобы нам понять друг
друга, даже если бы нам вздумалось маскироваться.
Помните: вся прелесть в простоте и
правде. Будьте здоровы и веселы. . .
Ой. 11. Л. М А ТВ Е Е В О Й
Воронеж. 1861
г. 17 февраля
Наконец, что же это такое? Ведь это просто
нестерпимо. . . Вы за перо, — к Вам гости. . .
Честное слово, я произведу скандал, да, скандал!
тем более, что в настоящее время скандалы
в ходу, даже в литературе, представительнице,
как говорят, всего благородного. Итак, когда
Вы возьметесь за перо и когда в эту минуту
явятся к Вам непрошенные гости, — я (замечайте,
какое у меня горячее воображение: мне
кажется, что моя особа присутствует теперь в
с. Высоком), я спокойно затворю дверь Вашей
комнаты и крикну во весь голос: «Не прини~
мают!» Пусть себе они сплетничают потом на
мой счет, я, все-таки, останусь в выигрыше, потому
что услышу несколько лишних, дорогих
моему сердцу слов из Ваших милых уст; все
прочее имеет для меня цену прошлогоднего
снега. Впрочем, и мои письма походят на какието
бессвязные отрывки, что происходит от того,
что меня ежеминутно, так сказать, тормошат.
Например, хоть бы теперь. «Но согласитесь,
однакож, — говорит мне мой знакомый, господин
с крашеными волосами и поддельным зубом
(последним он обязан г-ну Wahenheym, который
называет себя celebre dentiste *, чему
я верю), согласитесь, что если Пушкин замечателен
как художник, то Гоголь еще более замечателен
как социалист, не правда ли?» — «1 р.
50 коп. сер.», — отвечаю я, оборачивая голову
направо. Поддельный зуб смотрит на меня
с удивлением, не понимая, что общего между