Nikitin3

лопскую услужливость. Однажды я читал стихотворения
Шенье. Одно из них произвело на
меня такое впечатление, что я позабылся и сказал
вслух: «Что это за прелесть!» — «Чем вы
восхищаетесь?» — спросила меня слабонервная
барышня. Я показал ей прочитанные мною
строки. «В самом деле очень мило». — «Переведи,
Наташа, по-русски, — промычал бык, — я
послушаю». Наташа попробовала перевести и
не смогла. «А, ну-ка, вы, г. учитель». Я перевел.
Бык взбесился. «Как, чорт возьми! Какойнибудь
кут. . . (он хотел сказать: кутейник, но
поправился), какой-нибудь молодой человек,
учившийся на медные деньги, свободно владеет
французским языком, а у нас пять лет жила
француженка, и ты не можешь перевести стихотворения,—
а?.. После этого пусть дьявол
возьмет всех ваших гувернанток! Вот что! . .»
Барышня долго на меня дулась за то, что я будто
бы хотел порисоваться перед ее папашею... —
Нет ли у тебя чего-нибудь покурить?»
— Ничего нет. Ты знаешь, я почти не курю.
«Скупишься, душа моя, — это скверно!»
— Что ж делать! Батюшка и без того жалуется
на большие расходы. Поздравь меня,
Яблочкин: я буду жить у нашего профессора К.
«Будто? Ты не шутишь?»
— Нисколько. Так угодно моему батюшке.
«Жаль. Верно старик твой еще не утратил
раболепного уважения к бурсе и думает, что
всякий профессор есть своего рода светило —
vir doelissimus».
— Что ж ты находишь тут дурного?
«А то, что в квартире своего наставника ты
займешь должность камердинера, разумеется,
если ему понравишься, а не понравишься —
займешь должность лакея».
— Ну, далеко хватил! Увидим!
«Увидишь, душа моя, увидишь! Во всем
этом я вижу только одну хорошую сторону:
квартира твоя как раз против моей, стало быть,
ты можешь навещать меня, когда тебе вздумается.
У меня теперь пропасть дела. Старушкачиновница,
у которой я живу и с сыном которой
приготовляюсь вместе поступить в университет,
ежедневно мне повторяет: «Трудитесь,
молодой человек, трудитесь! Поедете, бог даст,
с моим Сашенькою в Москву, я и там вас не
забуду». Такая добрая!»
— Итак, ты, наверное, едешь в университет?
«Наверное. Советую и тебе то же сделать».
— Я бы не прочь. Батюшка не позволит. Он
не хочет, чтобы я выходил из духовного звания.
«Врешь! Доброй воли у тебя недостает —
вот и все! Проси, моли, плачь. . . что ж делать!
Не позволит! . . Я круглый сирота, а, видишь.
не вешаю головы! Горько иногда мне
приходится, но когда подумаю, что я пробиваю
себе дорогу без чужой помощи, один, собственными
своими силами, что кусок хлеба, который
я ем, добыт моим трудом, что перо, которым я
пишу, куплено на мою трудовую копейку, что я
никому не обязан и ни от кого не зависим, — и
на глазах моих выступают радостные слезы. . .
Разве это не отрадно?. . Однако, прощай! Мне
некогда».
После этого разговора я долго сидел в раздумьи
и ничего не мог придумать. Я знаю, что
батюшка меня не послушает. А такой непреклонной
воли, такой энергии, как у Яблочкина,
у меня нет. Видно мне придется итти беспрекословно
по той дороге, которою идут другие,
подобные мне, труженики.
Утром, вместе с батюшкою, я был у профессора
Федора Федоровича К. Признаюсь, сердце
сильно забилось в моей груди от какой-то глупой
робости, когда в первый раз я переступил
порог его передней. О нас доложил мальчуган,
одетый в нанковый, с разодранными локтями,
бешмет. «Пусть войдут», — послышалось за
дверью. Мы вошли. Это был кабинет профессора.
Он сидел за письменным столом и курил
папиросу. На коленях его мурлыкал серый котенок.
С жадным любопытством осматривал я
эту комнату, это недоступное мне доселе святилище.
Над диваном висели, в деревянных рамках,
за стеклами, засиженными мухами, портреты
неизвестных мне духовных лиц. В маленьком
шкапе на одной только полке стояло
несколько учебных книг; две остальные полки
были пусты. На столе лежали разбросанные
тетрадки и засохшие перья. Занавески на окнах
потемнели от пыли. Вообще комната не отличалась
особенною чистотою. «Садитесь, отец Иван,
без церемонии», — сказал профессор, не трогаясь
с места, не переменяя ни на волос своего
покойного положения, вероятно, из опасения потревожить
дремавшего котенка. Батюшка,
прежде нежели сел, указал на меня и поклонился
в пояс профессору. «Отдаю его вам под
ваше покровительство. Учите его добру и наблюдайте
за его занятиями. Покорнейше вас
прошу», и опять последовал низкий поклон.
«Хорошо, хорошо! Потакать не станем. Впрочем,
он из лучших учеников; следовательно, при
моем надзоре, вы можете быть спокойны насчет
его дальнейших успехов». — «Покорнейше вас
благодарю!» — отвечал батюшка и опять покло-
2