Ссылка на файл в формате pdf - Вторая литература

что видно по следующему отзыву: «Можно подумать, что свою
,Элоизу' он писал наполовину в публичном доме, а наполовину в
доме умалишенных. Одна из мерзостей этого века — рукоплескания,
которыми некоторое время награждали этот чудовищный роман».
Как видим, Вольтер почти столь же сильно высказывался о романе
Руссо, как Щедрин о романе Толстого. Таковы неудобства
славы. Писателю надо умереть, чтобы они исчезли. Но и посмертная
слава далеко не так прочна и не так безоблачна, как обычно
думают. Неизменно помогает ей лишь одно: забвение, в котором
исчезают современники знаменитого писателя.
В конце прошлого века жил в Париже плодовитый русский писатель
Петр Дмитриевич Боборыкин. В одном из его писем тех лет
встречается фраза: «Пишу много и хорошо». Письмо сохранилось,
потому что было адресовано Толстому.
Боборыкин сообщает Толстому: пишу много и хорошо! Нам это
кажется чудовищным, но Боборыкин этого нашего чувства очевидно
не разделял, да и Толстой, прочитав письмо, быть может, улыбнулся
или пожал плечами, но вряд ли самодовольную фразу счел
неслыханной дерзостью. В конце концов, Лев Николаевич и Петр
Дмитриевич были почти что сверстники (Боборыкин был всего на
восемь лет моложе Толстого). Оба писали романы, у обоих были
читатели и даже, в значительной мере, те же самые читатели: не
такой уж был грех одному немного расхвастаться перед другим.
Никакой пропасти между ними не было. Пропасть образовалась
позже. Окончательно стала она зиять не для современников, а для
нас. Боборыкин исчез. Толстой остался.
То, что еще возможно для современников, уже немыслимо для
потомства. Для современников (и особенно для сверстников) Толстой
и Боборыкин, Пушкин и Бенедиктов — на одном плане. Потомство
такой однопланности не признает. Было бы, однако, совершенным
суеверием думать, что суд потомства непогрешим и что
он не подвержен переменам. Суеверие это распространяют учебники
и словари, а также мелькание знаменитых имен в разговоре и
в печати. Но следует отличать память от любви, и нейтральную,
принимаемую на веру, общепризнанность от живого восприятия,
подлинно стирающего грань между прошлым и настоящим. Да и
простая память изменяет, сама общепризнанность колеблется. Стоит
оглянуться назад, чтобы с легкостью в этом убедиться.
Гете и Шиллера чуть ли не сто лет запрягали парой и считали
конями совершенно одинаковой резвости. Затем перспектива изменилась:
Гете всех обскакал в одиночку, а Шиллер отошел на
второй план, не только по сравнению с ним, но и по сравнению с
Клейстом и Гельдерлином. В начале века у нас было пять вели-