Ссылка на файл в формате pdf - Вторая литература

сударство», «империализм — прирожденное свойство русского народа» и
т. д. Автор пишет:
«В свете... действительности вся теория о русском империализме — не
только провинциально-устарелая, но и объективно-несостоятельная, ложная
теория».
И как бы заключая свою книгу, И. Курганов пишет, что только ускорение
развивающихся в СССР социально-политических процессов и
укрепление единства народов в нем, противостоящих коммунизму, только
победа над коммунизмом в СССР может привести к разрешению «руского
вопроса» и к спасению мира от гибели.
В. Самарин
«ДАЛЕКИЕ, БЛИЗКИЕ». Андрей Седых. Изд. «Нового русского слова»,
Нью-Йорк, 1962.
Книга эта привлекает внимание прежде всего тем, что в ней можно
встретиться с такими уже далекими, но вместе с тем близкими, большими
людьми, как Куприн, Алданов, Рахманинов, Ремизов, Шаляпин,
Глазунов, Бунин и другие.
Автор в предисловии предупреждает:
«Это — не биографии и не опыт литературной, артистической или какойлибо
иной характеристики. Это — личные воспоминания, только то, что я видел
и слышал, что связывало меня с этими людьми».
И еще предупреждение в середине книги: «В воспоминаниях очень
трудно избежать ,ненавистного я'». Однако, то, что для многих пишущих
в подобного рода воспоминаниях составляет непреодолимую трудность
(которую зачастую и не хотят преодолевать), Седых преодолел
вполне. Во всей книге, во всех случаях повествования о его общении с
тем или иным лицом, Седых остается в тени. Из нее он появляется лишь
тогда и настолько, насколько без этого не обойтись для показа чьей-либо
характерной черты. Например, способность корректного Милюкова возмущаться
озорной невыдержанностью молодых сотрудников свое газеты,
Седых показывает в эпизоде, когда именно ему Милюков дает
«взбучку».
О ком лучше всего рассказывает автор Тут дело вкуса, дело симпатий
самого читателя. Влюбленный в тений Шаляпина будет в восторге
от рассказов о Шаляпине во всем его широком «диапазоне». Вот он —
«царь Борис, — скорбный, с печальной думой на темном, немного татарском
лице, окаймленном черной как смоль бородой. Величава и медлительна
его поступь, скорбит душа его»...
И он же, Шаляпин, преображается в «воротившегося ночью» пьяненького
мельника, в старика-гренадера, бредущего из русского плена,
в беглого монаха Варлаама... А вот уже не на сцене: