Ссылка на файл в формате pdf - Вторая литература

привилегированные, были, как сардинки, набиты в слишком узком
и душном вагоне, то в каких условиях ехали в том же поезде
беспартийные советские граждане И я рассказал Жиду о пильняковских
страницах.
— Да, — признался Жид, — в другие вагоны нас так и не пустили.
Но я вполне доверяю Пильняку.
Пильняковский поезд и его теплушки — тоже из «Голого года»:
чистокровный, страшный Пильняк. От этого страшного необходимо
было, конечно, избавить «нашу счастливую советскую действительность»,
показывая ее иностранному писателю.
В 1933 году Борис Пильняк провел несколько дней в Париже,
где был очень тепло встречен французской литературной средой,
так как к тому времени успели уже выйти из печати, на французском
языке, наиболее сильные из его вещей: «Голый год» (изд. Галлимара,
Париж, 1922 г.), «Красное дерево» (изд. Европа, Париж,
1928 г.), «Волга впадает в Каспийское море» (изд. Каррефур, Париж,
1931 г.) и другие.
Я виделся с Пильняком ежедневно — у меня, на улице Буало, в
ресторанчиках за обедом, в кафе на Монпарнаосе... Если Пильняк не
знал, кто такой был Стасов, то он был очень хорошо знаком с произведениями
Буало, и, помню, как-то целый вечер говорили о них в
моем садике. Впрочем, разговор шел не только о писаниях Буало, но
также о его парике, или — вернее — вообще о париках времени Людовика
XIV. Эти парики Пильняк называл «кустарниками на голове»
(что вполне соответствовало действительности).
— Судя по колкому сарказму Буало, — сказал Пильняк, — его
кустарник состоял главным образом из крапивы.
Мы много говорили о русской литературе — об Алексее Ремизове,
о Евгении Замятине, о Константине Федине, которые тоже сиживали
в моем садике, о Леониде Леонове, о Михаиле Зощенко...
Замятин писал о Пильняке:
«Среди московской литературной молодежи Пильняк — старший (он начал
печататься еще до февральской революции) и пока — самый заметный.
Он явно посеян А. Белым, но, как всякой достаточно сильной творческой особе
— ему хочется поскорее перерезать пуповину, почему в посвящении к последней
своей повести он пишет: Ремизову — мастеру, у которого я был подмастерьем;
это — только инстинктивная защита от Белого.
Ценно у Пильняка, конечно, не то, что глину для лепки он берет не иначе как
из ям, вырытых революцией, и не его двухцветная публицистика, но то, что
для своего материала он ищет новой формы и работает одновременно над живописью
и над архитектурой слова; это — у немногих.