Прокопьев, С. Н. Пятая заповедь

На этом сон оборвался.
Вадим не раз возвращался к нему, думал о символике сна, о
судьбе деда... И решил для себя: мрачное, ограниченное, абсолютно
изолированное пространство - есть не что иное, как состояние
души деда. Тот самый ад, в котором она пребывает.
И как-то сами собой стали возникать строки:
Мой дед, возвращаясь с работы,
Так руки отчаянно мыл,
До боли мыл, до ломоты,
До обнажения жил.
Гремел рукомойником яро,
И страшен казался тот гром.
Ни струйки горячего пара
Уже над накрытым столом,
Но руки терзал и топил
В бегущей рывками воде.
А был кем? Да просто водилой*...
Вадим знал тот рукомойник - большой, чугунный, тяжеленный.
Грубая шершавая поверхность покрыта коричневой краской. Приходя
в детстве к бабушке Жене, пользовался им. И чем меньше оставалось
воды, тем громче он гремел.
Дядя Слава рассказывал Вадиму, как просыпался в детстве
от этого грохота. М етодичного и долгого. Значит, вернулся отец.
На кухне, в закутке за печкой, он стягивал гимнастёрку, оставался
в нижней рубахе и начинал мыть руки. Мать принималась накрывать
на стол, расставляла тарелки, снимала с плиты какое-то
кушанье, резала хлеб. И всё уже остывало на столе, а он тёр и тёр
руки, раз за разом с грохотом, который, наверное, сам не слышал,
вонзая сосок в рукомойник. Пальцы, ладони краснели от беспрерывного
трения, но снова и снова руки тянулись к недолгой
струйке, ловили её ковшиком ладоней и тщательно растирали.
Мать бросалась к ведру - наполнять рукомойник, как только грохот
становился сухим и требовательным. Могла она это делать и
раз, и другой...
Дед, по рассказам дяди, был педантом. Сапоги всегда блестели.
Одежда будто из-под утюга. Шофёрство не ссутулило. Ходил с прямой
спиной. Ел не торопясь, красиво. Пользовался ножом. Не любил
шум за столом.