Hvat

дссят шесть листочков — около девяти тысяч слов. Никто из
названных Копусовым авторов не отказался написать, как умеет,
для «Правды».
Давая очередной «литературный заказ», Иван Александрович
приглашал автора к себе:
— Вот что, дружище: карандаш и бумага у тебя найдутся?
Хорошо! Садись в уголке и пиши для «Правды». Тема твоя. . .
— Да не умею я! — клялся машинист, кочегар или матрос.—
Сроду не приходилось! ...
— Вот и я, представь себе, боялся, что ничего не выйдет,
а попробовал и получилось... Ты помнишь, как четырнадцатого
февраля с утра мы вытаскивали веши из полыньи?
— А как же! С вельботом еще намучились...
— Вот-вот... Ты все это, дружище, и опиши, будто своей
семье сообщаешь. Насчет слога не опасайся — в редакции
исправят. Все ясно?
— Неловко как-то...
— Честное слово, осилишь! Чего доброго, еще иного журналиста
за пояс заткнешь. Но только не тяни: даю тебе три дня. . .
Это Иван Александрович был повинен в том, что обыкновенный
карандаш стал самым дефицитным предметом на «Смоленске»;
в дело шел любой огрызок.. .
Копусов и сам пристрастился к корреспондентской деятельности.
Каждый вечер после ужина мы совместно писали очередную
радиограмму, предельно используя свой голодный радиопаек.
Временами состояние Копусова улучшалось, и тогда он
с увлечением говорил о будущих полярных экспедициях. Но врач
не разделял его энтузиазма: у Копусова развивался туберкулезный
процесс; болезнь, подтачивавшая его организм уже несколько
лет, в ледовом лагере обострилась. 1
За три дня плав'ания мы спустились почти на тысячу миль
к югу. Солнце грело щедро, по-летнему, и гуляющие на верхней
палубе искали укрытия в тени. Давно ли они мечтали о солнечных
днях!
С восхода до заката на судне слышался треск киносъемочных
аппаратов. Четыре человека безустали вертели ручки и запускали
«кииамки», стремясь запечатлеть на пленке все, что им
казалось достойным внимания. Операторы порой бахвалились:
— Я заснял Молокова, танцующего «русскую». Здорово?
1 Последний раз я видел Ивана Александровича накануне Отечественной
войны. Он осунулся, заметно постарел, но не жаловался на болезнь.
Потом началась война, и я потерял его из виду. Однажды, в холодный
и пасмурный день на Пушкинской площади в Москве, мне встретилась
похоронная процессия. З а гробом шло много людей, играл военный оркестр.
Я обратился с вопросом к молодому военному метеорологу, лицо которого
мне показалось знакомым. Он сказал, что хоронят Ивана Александровича
Копусова, поляриика-большевнка.