Hvat

— А у меня Ляпидевский с Кариной на руках!
— Сентиментальность! Вот капитан Воронин со штурманом
Марковым у карты Северного морского пути — это кадры! . .
Главной темой бесед был Петропавловск. Даже команда
парохода, лишь несколько педель назад оставившая камчатский
порт, радовалась предстоящему посещению города. Что же говорить
о полярниках, которые почти десять месяцев как покинули
Мурманск — последний город Большой Земли на их ледовом
пути. . . Одни предвкушали удовольствие пройтись по улицам
Петропавловска и смешаться с толпой. Другие грезили о «настоящей»
парикмахерской. Женщины за время стоянки намеревались
обновить свои туалеты. Иные втихомолку, чтобы не обидеть
судовых коков, уговаривались сходить в ресторан. Многие
ждали встречи с друзьями по прежним походам. Массовое нашествие
готовилось на книжные магазины и библиотеки-читальни
Петропавловска.
Рация «Смоленска» тем временем захлебывалась в потоке
поздравительных телеграмм. Москвичи, киевляне, ленинградцы,
иркутяне, харьковчане, алма-атинцы, севастопольцы, жители безвестных
поселков и деревень приветствовали победителей
Арктики.
Как-то перед Петропавловском я разговорился с Молоковым.
В среде полярников он прослыл «молчаливым», но Василий
Сергеевич с этим не был согласен: «Такая молва пошла обо мне
с той поры, как мы целые дни летали между Ваикарсмом
и лагерем. В такое время не до разговоров! Тут уж не я один,
а и все летчики поневоле были молчаливыми. . .» Неожиданно
Молоков заговорил о массовом стремлении советских людей
к отважным подвигам и самоотвержению.
— Мы — люди русские, но внутренняя, так сказать, пружина
у нас уже не та, что прежде. Конечно, смельчаки никогда
не переводились на Руси. Но для миллионов таких, как я,
жизнь была мачехой. А родная моя мать с темна до темна работала,
сгибаясь в три погибели, чтобы детям и самой не умереть
от голода. Вот и я с девяти лет гнул спину, зарабатывая
на хлеб, до самой революции оставался неграмотным. Ну, а тут
у простых людей спина распрямилась!
Молоков говорил быстро, возбужденно, взмахивая ладонью,
словно подрубая ствол дерева. Я не думал, что он может обнаружить
такую страстность и с тех пор не называл его «молчаливым».
Этот эпитет, пожалуй, скорее подходил Сигизмунду
Александровичу Леваневскому.
На борту «Смоленска» Леваневский держался особняком;
в кают-компании он появлялся лишь за обедом, да и то в последней
смене. В часы заката его можно было видеть в одиночестве
«а корме. Скрестив руки и прислонившись спиной
к самолетному ящику, он долго смотрел, как темнеют краски