Pokrovskiy

себе, и он со всей страстностью спешит поделиться со своими
согражданами философской доктриной, столько же возвышенной,
сколько спасительной. Вдохновленный Эпикуром и его
учением, а также горячим желанием пропагандировать его среди
современных ему римлян, он проделал большую и притом
самостоятельную работу над латинским языком, — на бедность
которого он основательно жалуется, — и, в частности, создал
великолепный высокий стиль, совершенно свободный от напыщенности
и богатый смелыми и в то же время удобопонятными
образами. Если бы какой-либо литературно одаренный эпикуреец
грек жил в эту эпоху в Риме, то он мог бы так или
иначе понять трагические чувства окружающих его римлян,
но вряд ли он сам мог бы проникнуться ими с такой силой,
как Лукреций, и вряд ли его изложение эпикурейской философии
было бы в такой же степени страстным.
Поэты Катулл и Проперций сильно зависят от александрш’ь
цев, но когда они говорят о своей страстной любвш и тяже-*
лых страданиях, ею причиняемых, тогда греческий налет совершенно
не чувствуется: перед нами италийцы, живущие в римской
обстановке, а лучше сказать, просто живые люди, чувства
которых понятны не только их современникам, но и людям
новой Европы, независимо от их национальности.
Этого мало, многие видные римские писатели были песравнеино
талантливее греческих, которые были для них образцами:
например, с Катуллом и Проперцием вряд ли мог сравниться
их учитель Каллимах.
Историк Тацит получил греческое образование — ораторское,
историческое и философское; но потрясающая трагическая сила
его изображения римских политических нравов объясняется
многолетними его страданиями при Домициане; его особое понимание
римского принципата основано на том, что он жил при
десяти принцепсах и в качестве сенатора сам был римским государственным
деятелем. Самая долговременность этих страданий
сообщила и его языку особый, вполне оригинальный лаконизм,
усиливающий драматизм его изложения.
Не только в Древнем Риме, но и везде более высокая иноземная
культура была лишь полезной для подчиняющихся ее
влиянию, так как она раскрывала им глаза на самих себя и
проявляла скрытые в них до сих пор таланты и инстинкты.
Самобытность от этого не страдала, наоборот, при помощи
заимствованных более совершенных приемов она могла обнаруживаться
богаче и разностороннее. Разве не национально русское
произведение «Евгений Онегин» Пушкина, несмотря на частые
отступления на манер Байрона, для которого в данном случае,
— как, впрочем, и для Пушкина, — примером был Ариосто?
Вполне национален и «Борис Годунов», несмотря на большое
влияние Шекспира, которое позволило Пушкину найти в русской
истории типы и отношения, родственные шекспировским.
9