Pokrovskiy

типичный оратор в римском вкусе. Выступив перед собранием
после Аякса, он не сразу заговорил: потупив глаза свои в землю,
он лишь через несколько времени поднял их на вождей и
только тогда начал свою речь, которую слушатели ожидали
с нетерпением. Это отчасти черта еще гомеровского Одиссея
(«Илиада», III, 216), но это вместе с тем популярный прием
римских ораторов, канонизированный, между прочим, Квинтилианом
со ссылкой именно на Гомера (XI, 3, 158). Далее, при
упоминании о своем друге Ахиллесе (ст. 132) Одиссей Овидия
для эффекта утер рукой свои глаза «как бы полные слез». Наконец,
заговорив о своих подвигах, Одиссей вдруг распахнул
свою одежду и показал рубцы от рай, полученные им в почетное
место — в грудь, «всегда принимавшую страдания на благо
народа» (ст. 265). Это один из самых блестящих приемов у
римских ораторов: классический пример применения такого высокопатетического
средства — это речь знаменитого предшественника
Цицерона — оратора Антония в защиту Мания Лквнлня.
Сверх этого, не входя в подробности построения речи Одиссея,
предварительно отметим в ней одну руководящую мысль, в высшей
степени характерную для римских ораторов и просвещенных
людей конца республики и начала империи, — это имениевзгляд
на красноречие, как на очень важную гуманитарную и
общественную силу. «Аякс, — говорит Одиссей Овидия, — грубый
и тупой солдат; пусть же не послужит ему на пользу его
кажущаяся и в сущности действительная тупость; а мне пусть
ие повредит мой ум, который, ахейцы, всегда приносил вам
пользу, и пусть не навлечет на себя недоброжелательства мое
красноречие, — если только у меня оно есть, — которое теперь
говорит за своего обладателя, а часто говорило за вас»
(ст. 135—139). Но ведь так рассуждал в своих речах и других
сочинениях Цицерон, так же смотрели на дело и во времена империи
(ср., например, «Диалог об ораторах» Тацита, гл. 9).
Вообще древность с особенностями ее патриархального быта,
с ее своеобразными религиозными верованиями и суевериями
была слишком далека от Овидия и потому подверглась у него
полной модернизации.
Мы видели, как он всегда подшучивал над суровой женской
добродетелью. Поэтому знаменитая в изображении Тита Ливия
Лукреция (I, 58) обратилась у Овидия в «Фастах» (II, 741 сл.)
в интересную слабенькую героиню любовной элегии.'
" Вот величественный и суровый рассказ Тита Ливия о ее
самоубийстве: «опечаленная такой бедой Лукреция посылает
гонца в Рим к отцу и в Ардею к мужу с просьбой вернуться
в сопровождении верных друзей; их приезд необходим и притом
как можно скорее: совершилось дело ужасное... Они
застают Лукрецию печально сидящей в спальне. При приезде
родных она заплакала и на вопрос мужа, как ее здоровье, ответила:
«как может быть здоровой женщина, утратившая