Pokrovskiy

глубины сердца. Их можно признать до некоторой степени
искренними в речах против Верреса, когда Цицерон был представителем
дела всадников, сильно пострадавших от Суллы, а
также находился под свежим впечатлением горьких жалоб со
стороны ограбленных Верресом сицилийцев. Более или менее
искренней могла быть также deprecatio (мольба о пощаде) в конце
речи в защиту Флакка, который в год его консульства помог
ему арестовать послов аллоброгов, имевших при себе компрометирующие
катилинарцев документы. Но вместе о тем
эта deprecatio носит чисто театральный характер, в греческом
вкусе: чтобы сильней воздействовать на судей, он поднял на
руки сына Флакка — ребенка и от его имени молил о пощаде
отца. Позднее он даже хвалился тем, что этот прием ему неоднократно
удавался: «в другом процессе (т. е. не только в
процессе Флакка) я, заставив обвиняемого, знатного человека,
встать с своего места и подняв также его маленького сына,
наполнил форум воплями и рыданиями».
Столь же театральны эпилоги его речей в защиту Сестия,
помогавшего ему в восстановлении его в правах, и особенно
в защиту Планция, сердечно заботившегося о нем во (время
его изгнания.
Но наиболее искусственной представляется сходная его
commiseratio в деле Фонтея. Мы уже говорили, как Цицерон
старался дискредитировать свидетелей-галлов. Так как рядом
с подсудимым сидела его сестра весталка, то Цицерон патетически
просил признать мольбу жрицы, которая поддерживает
неугасимый огонь Весты: этот символ вечности римской державы
важнее, чем дерзость тех, которые всегда вели войны
со святынями и храмами.
Но даже и в тех излияниях, которые касались его самого,
яе всегда чувствуется истинный душевный порыв, так как его
заглушает чрезмерное тщеславие и чрезмерное самовосхваление
оратора. Мы имеем в виду весьма красноречивые, но и многоречивые
похвалы своим собственным заслугам в деле подавления
заговора Катилины, которые он кстати и не кстати упоминает
в разных овоих речах. Впрочем, и сам он в одном из
писем к Аттику говорит, что на эту привычную тему он каждый
раз может говорить с особым блеском.
Но в общем, как ни чужды нам многие приемы и особенности
красноречия Цицерона, мы должны помнить, что он составлял
свои речи для овоих современников, а не для нас, и
что его современники ставили его очень высоко.
Он работал в период крайнего напряжения борьбы партий,
когда важно было всеми средствами одолеть противника и нанести
удар его партии, выигрывая дело своей. Речи рассчитаны
были не только на судей, но и на многочисленную публику
(corona), окружавшую судебный трибунал: пусть она не
принимала участия в голосовании, но своим воздействием на