Pokrovskiy

лекается риторикой иногда через край: если она прямо блестяща
в эпизоде о Ниобе, то юные Пирам и Тизба чересчур красноречивы
в момент смерти (здесь же расхолаживает сравнение
быощеи из раны крови с фонтаном воды из дырявой водосточной
трубы), и только симпатия поэта к сильной молодой любви
скрашивает рассказ об этих древних Ромео и Джульетте.
Как и в «Фастах», Овидий пользуется случаем непомерно
восхвалять Августа. Последним превращением является ооращение
убитого Юлия Цезаря в созвездие, т. е. в божество
(XV, 745 870). Из всех дел Юлия Цезаря самое великое то,
что'он Сделался отцом Августа (ст. 750—751); поднявшись на
небо и взирая на деяния своего сына, он признает, что они величественней
его собственных, и радуется превосходству над
ним сына (ст. 850—851). Так и Сатурн, ниже своего сына Юпитера.
Юпитер управляет небесными твердынями, земля подчинена
Августу. Оба — отцы и правители (ст. 858—860). Весь
этот эпизод оканчивается торжественной молитвой о здравии
Августа, как в конце 1-й книги «Георгии» Вергилия, которому
Овидий явно подражает в, описании предзнаменований, предшествовавших
убийству Цезаря.
Было бы слишком сложной задачей подвергнуть подробному
диализу хотя бы важнейшие повести, вошедшие в состав «Фастов»
и «Метаморфоз». Но для характеристики Овидия и его
римских читателей важно подчеркнуть, что все мифологические
события и все мифологические герои и героини, которые фигурируют
в. ранних и поздних произведениях, освещены им в
духе современной ему действительности, до такой степени, что
он иногда представляется нам как бы посредником между
I омером и Оффенбахом.
Например, преследующий Дафну Аполлон («Met». I, 497—498),
замечая, что ее волосы от бега растрепались, мечтает, как столичный
франт времен Овидия: «а что если бы они были причесаны»?
Он галантно предлагает ей не слишком изнурять себя
поспешным бегом, обещая со своей стороны бежать за ней
медленнее, и кстати (лучше сказать, не кстати) подробно
рекомендует ей себя как достойного любви кавалера («Met.»
1, 512 сл.).
Когда мы читаем о гордости Ниобы, имевшей семь сыновей
и семь дочерей, то мы без труда узнаем в ней аристократическую
матрону типа Агриппины Старшей, жены Германика, времен
Овидия, когда плодовитость женщин высших классов была
явлением в высшей степени редким.
1Или например, мы видели при разборе отрывка о Калипсо и
Одиссее (в «Ars am.»), что красноречивый гомеровский Одиссей
обратился у Овидия в современного ему оратора, способного
nPV r 7 «Метаморфозах» (XIII, 123), именно в знаменитом
■споре с Аяксом об оружии Ахиллеса, Одиссей изображен как