Pokrovskiy

дробностями римского быта (ср., иапр., стих 49 слл. о древнеримской
и современной итальянской манере прикреплять виноградную
лозу к кустикам, особенно вяза, который таким образом
становился как бы мужем лозы (ulmus marita); о следах
обряда умыкания невесты, сохранившихся в римском свадебном
обряде; о предбрачном соглашении между родителями и пр.)*
Другое (61) написано строфами в пять стихов, из которых
четыре были гликонейскими и пятый — ферекратейский, по поводу
выхода замуж Винии Аврункулеи за молодого патриция
Манлия Торквата. Содержание ее — чисто римское, так как
в его второй части (вступление невесты в брачную спалыпо)
юмористически воспроизведены вольные римские свадебные
шутки («фесценнины».). В первой части картинен хор мальчиков
под предводительством юного бога брака Гименея, одетого
в костюм невесты (огненного цвета вуаль, желтые башмаки
и венок из майорана). И Гименей и мальчики поют тонким голосом
свадебную песнь и пляшут, потрясая сосновыми факелами
— перед «выходом» невесты из дома родителей в дом
жениха. Затем они приглашают присоединиться к ним и хор
подруг невесты.
В эту, в общем безыскусственную песнь вплетено к несколько
нарядных украшений в александрийском вкусе, — вероятно,
для того, чтобы почтить знатность и образованность
брачущихся домов. Тут упомянута и беотийская гора Геликон
н беотийский же город Феспии, аонийская, т. е. беотийская,
пещера, которую охлаждает нимфа Аганиппа, богини деревьев —
гамадриады. Юную невесту, которой могло быть лет 14—15,
поэт счел нужным почтить несколько преувеличенным комплиментом,
сравнив ее с Венерой в том виде, как она предстала на
суд Париса: «ведь такой, какой пришла к фригийскому судье
(Парису) обитательница Идалии (на Кипре, любимом местопребывании
Венеры-Афродиты — отсюда ее эпитет Киприда) Венера,
выйдет замуж за Манлия Виния, прекрасная дева,., блистая
красотой, точно азийский мирт своими цветущими ветками, которые
питают росистой влагой себя на забаву богини деревьев...»
После 54 г. до и. э. о Катулле уже не слышно, и возможно,
что около этого времени он умер. Но деятельность его, как
уже указано, не прошла для римской литературы бесследно. И
только Гораций, повидимому, находивший некоторую шероховатость
в его языке и стихе, молчит о нем и не совсем правильно
приписывает себе самому честь воспроизведения в латинской
поэзии лирических (эолийских) размеров. Но надо сказать, что
до Катулла самый язык лирической поэзии не существовал и
приспособление к создаваемой им поэтической речи сложных
размеров было делом не легким. Мы видели следы его влияния
на Вергилия; Овидий говорит, что Верона в такой же мере
имеет право гордиться Катуллом, в какой Мантуя — Вергилием.
Он же (Amores II, 6), оплакивая смерть попугая, подражает из-
120