и перевод четырех Евангелий__Том 24

сравнивается с долгом, сделанным нами, который заимодавец может,
если пожелает, простить нам. Это сравнение весьма обыкновенно в раввинских
поучениях, и оно сохранилось во всей своей чистоте и простоте
в немецком языке. На самом деле, смиренное сознание своего долга (греха)
должно делать грешника более расположенным поступать с другим так,
как он желал бы, чтобы поступали с ним, и во всяком случае он не может
предстать пред Богом, прося прощения великого долга, если сам предварительно
не простит малого долга своему брату. Именно это и выражает
текст, исправленный критикою, так же как и текст Луки, не вполне совпадающий
с изучаемым нами. Общепринятое французское чтение, видимо,
обязано своим существованием некоторому ослаблению нравственного
чувства, ибо в нем выражается скорее обещание, чем совершение дела,
и в нем, кроме того, заключается еще то неудобство, что им вводится
мысль о соразмерности возмездия, которая была бы в одно и то же время
и невыгодна для нас и противна действительности.
Также в шестое прошение обычай ввел некоторые произвольные исправления.
Говорят с церковной кафедры: «Нe допусти нас до искушения»,
чувствуя неловкость приписать искушение самому Богу. Но здесь мы
имеем дело лишь с кажущейся трудностью. Одно и то же греческое слово
означает как испытания, которым Бог подвергает людей с целью их воспитания
и оздоровления, так и те положения, зависящие от наших дурных
стремлений, когда мы по слабости впадаем в грехи, и потому представляются
равно истинными, как утверждение Иакова, согласное с высоким
разумом божественной природы, так и это прошение Иисуса, основанное
на знании природы человека. Христианин, не доверяя себе, может просить
как милости у Бога, чтобы уберег его от испытания, совершенно так,
как Иисус просил о том же в Гефсимании; но, как и для него, сама э та
молитва должна явиться средством укрепления воли, источником силы
и мужества и с тем вместе залогом победы, как это прекрасно выражено
Павлом в 1 посл. к Кор. X, 13. Последняя фраза, которую напрасно
принимают за седьмое прошение и которую Лука опускает, нимало не уродуя
текста, в сущности, есть не что иное, как дополнение к уже сказанному.
В самом деле, если поставить, как это сделано нами, слово «лукавого»
в мужеском роде, то в этой фразе мы будем иметь указание на то,
что испытание, посланное Богом, может сделаться истинным искушением,
случаем падения из-за нашей слабости, которой пользуется дух зла.
Если же принять слово «лукавого» в среднем роде, то в конце концов
получится тот же смысл с той разницей, что не будет олицетворения злой
воли. Ни в том, ни в другом случае мы не получим ничего похожего на
просьбу о сохранении нас от зла.
Мы вовсе опустили славословие, которое прибавляла в своей литургии
к молитве господней греческая церковь и которое вследствие этого в конце
концов проникло в евангельские списки. Латинская церковь не знала его;
оно отсутствует также в Вульгате и во всех католических библиях; началом
его, видимо, надо считать IV век. Точное установление смысла таких выражений
не имеет большого значения; они служат для прославления Бога
и заимствуются обыкновенно из библейского языка; собственно, в этом
выражении можно видеть как бы утверждение самой молитвы. Бог хочет
264