и перевод четырех Евангелий__Том 24

ума или затуманить временно его нравственное сознание, а просто промелькнуть,
как тень, перед его глазами, оставив на себе на минуту его
внимание, — понятие о его безусловной святости, являющееся необходимым
элементом христианской веры, неизбежно подверглось бы сомнению,
или, вернее, оказалось бы явно противоречивым; это настолько верно,
что уже некоторые из древних отцов церкви держались того мнения, что
события у храма и на горе не были действительно происходившими, ибо
иначе пришлось бы допустить, что Иисус поддался до некоторой степени
искушению, хотя и остановился в решительную минуту. Современные
писатели заходят далее и, отрицая объективную и внешнюю реальность
всей этой истории, хотят видеть в ней лишь внутренний и субъективный
факт, эволюцию мысли Иисуса, расходящееся созерцание своих целей
и средств, только лишь драму его души. Однако было бы нетрудно показать,
что этот способ объяснения, наименьший недостаток которого заключается
в том, что он противоречит тексту, никоим образом не устраняет
отмеченной нами трудности; напротив того, если мы поставим на место
личного диавола собственные мысли Иисуса, которые выразились бы в его
сне, видении или во внутренней борьбе, то мы тем самым признаем присутствие
в его нравственной природе элемента слабости, тем менее для
нас понятного, чем более необычным будет казаться нам предмет искушения.
Можно сказать, что в этом отношении даже забавное объяснение
истолкователей-националистов, видевших в диаволе посланника синедриона,
в несравненно меньшей мере вредило бы цельности представления
о характере Иисуса.
Значительное число немецких богословов нашего века, отчаявшись
согласовать повествование Евангелий с здравой оценкой личности и достоинства
Иисуса и убедившись в том, что ни одно из преобразовании,
каким последовательно подвергалась история искушения со стороны
истолкователей, не устраняет вполне того, что нас озадачивает в нем и ставит
втупик, предлагали очень благовидное объяснение такого рода: то
что евангелисты передают нам как исторический факт, было первоначально
притчей, рассказанной Иисусом своим ученикам с целью пояснить им
разницу между ложным и дурным представлением о мессианском назначении
и о силах, данных тому, кто должен его выполнить, и представлением
истинным, бывшим в его уме. Диавол, пустыня, храм и гора являются
измышлениями образного рассказа; также неизбежное противоречие между
сорока днями, проведенными в пустыне, и двумя днями, отделявшими (по
Иоанну) свадьбу в Кане от пребывания на берегах Иордана, устраняется
само собой. Против такого объяснения с полным основанием возражали,
что это был бы единственный пример притчи, в которой Иисус вывел бы
сам себя действующим лицом, и, кроме того, что она должна бы была
остаться очень плохо понятой слушателями Иисуса для того, чтобы в конце
концов принять свою теперешнюю форму. Это очень верное замечание;
однако, если не считать всего дела просто за миф, надо во всяком случае
допустить, что повествование первоначально сделано было самим Иисусом,
что оно могло быть сообщено ученикам не иначе, как с учительной целью,
и что притча это или нет, а именно внутренний смысл рассказа, заключающийся
в нем нравственный и религиозный элемент должен быть пред­метом
72